Татьяна Михайловна (Моисеевна) Лиознова (20 июля 1924 — 29 сентября 2011) — советский российский кинорежиссёр, сценарист, педагог. Народная артистка СССР (1984).
Немного было в СССР женщин-режиссеров, немного их и в современной России. Дело даже не в общей отсталости страны – это профессия была и пока все еще остается по преимуществу мужской. Острый ироничный ум не мешал Татьяне Михайловне Лиозновой верить в советский проект. Кира Георгиевна Муратова моложе всего на десять лет, но для нее это вещи уже несовместные. Поколение двадцатых годов рождения было способно порождать постмодернизм, но отказывалось его распознавать. И в этом его уникальность.
Оммаж в честь Татьяны Лиозновой можно было бы озаглавить «О секундах – не свысока» или «Ей покорилось кино». В духе журнала «Экран и сцена» или газеты «Советская культура». Татьяна Михайловна – мастер старой школы, ей близка такая риторика. Чтоб над этим языком смеяться – ни Боже мой. Судя по интервью, превращение Штирлица в героя анекдотов было ею воспринято неоднозначно. Вся страна любила его, наряду с Чапаевым, разделяя на двоих архетип Ивана-дурака. Стихийный революционер из «гущи народной» (инверсия обязательна) не вошел бы в повальную моду без фальшивого эсесовца, по утрам пьющего кофе и паркующего «Опель» в буржуазном пригороде. Они – близнецы низовой культуры позднего «совка», наработавшего критическую массу непослушания. Как выяснилось много позже, она ушла в пустопорожнее зубоскальство. Шестидесятые еще не умели смеяться над собой, семидесятые с лихвой искупили этот грех. Первым начал Штирлиц, пусть и без ведома автора. И это – отдельная история.
После ВГИКа Лиознову распределили недалеко – на киностудию имени Горького. Было это в 1949 году, поэтому за распределением тут же последовало увольнение в рамках борьбы с космополитизмом. Ей помог мэтр Сергей Герасимов. У него она начала работать ассистентом, он включил в Молодую гвардию сцену танца Кармен в исполнении Инны Макаровой, которую Лиознова ставила в своей учебной экранизации новеллы Проспера Мериме. Был опробован также окольный путь через театр, находившийся чуть дальше от «переднего края» идеологической борьбы. В 1952 году в театре им. Вахтангова вместе со своим сокурсником Самсоном Самсоновым она поставила китайскую пьесу «Седая девушка», а в 1954 году написала пьесу «Голубая звезда». По мотивам, опять-таки, китайских народных сказок и снова в соавторстве – на этот раз с популярным писателем Владимиром Беляевым, автором романа «Старая крепость». Это были конъюнктурные жесты. Советско-китайская дружба только набирает обороты, мы им – наручные часы, они нам – новогодние фонарики, в школах рассказывают анекдоты про Чан Кайши и Го Можо.
В 1955 году Станислав Ростоцкий приглашает Лиознову вторым режиссером на картину Земля и люди, и уже через три года выходит ее полнометражный дебют Память сердца. Лирическая мелодрама о любви на войне неожиданно продемонстрировала почти скандальное новаторство. Пара английского летчика и советской партизанки остается, по-видимому, уникальной для кинематографа тех лет. Лиознова вновь проявила тонкое чутье, захватив зрителя интригой и воспользовавшись политическим моментом. Хрущевская команда как раз устроила демонстрацию открытости и дружелюбия, с кислой улыбкой разрешила фестиваль молодежи и студентов и уже вела переговоры о проведении американской выставки, где в 1959 году рабочие, колхозники и трудовая интеллигенция впервые вкусили запретный вкус «Кока-колы». В фильме бывший союзник, получивший доступ к русской душе – а там, понятно, и к телу – пришелся кстати. Эта эмансипация чувств была позднее доведена до логического предела, когда на постсоветском экране замелькали романы советских женщин с немецкими оккупантами.
Шестидесятые Лиозновой – это голос из хора, слышимый, тем не менее, отчетливо. Это характерный парадокс тех лет: все поют одну и ту же песню, робко меняя интонацию, но акценты расставляются уже иначе. Между Журбиными Иосифа Хейфица и Девятью днями одного года Михаила Ромма – целая эпоха от трупа Сталина до полета Гагарина. Поэтика ранних фильмов Лиозновой вплоть до 1967 года, когда выходят Три тополя на Плющихе, строго соблюдает приличия эпического жанра. Ее герои говорят условным языком, который ничем не отличается от чеканного слога закадрового повествователя. Ее сюжеты грамотно сочетают государственную актуальность с новой гуманистической интонацией. В Евдокии (1961), поставленной по одноименной повести Веры Пановой, продолжается актуальное для «оттепели» рассмотрение семьи как нового источника жизненной энергии. Семья – это природное, земное начало, возвращение к которому естественно, как возвращение с фронта домой. Ключевые образцы этой новой модели социального становления дают Возвращение Василия Бортникова Всеволода Пудовкина (1953) и Судьба человека (1959). Но в Евдокии ситуация смещается: хотя мужчина и остается ядром семьи, роль ее хранительницы впервые отчетливо делегируется женщине. Она создает проблему и тем самым дает ход истории. Евдокия изменяет русскому мужу с татарином, который учит ее произносить «любовные слова» (сфера, табуированная в русском языке). Евдоким – всего лишь «слабый» двойник жены – возвращает ее обратно в дом, прощает, сочувствует и даже принимает ее бесплодие. Дом наполняется приемными детьми, что повышает статус родителей в обществе. В стране, переживающей катаклизмы и теряющей миллионы дееспособных граждан, это акт гражданский и в то же время человечный. «Натурализация социального кризиса» – так назвал описанный в фильме процесс американский славист Александр Прохоров в своей книге «Унаследованный дискурс» (2006), посвященной работе сталинского наследия в кинематографе «оттепели».